Неточные совпадения
Городничий. Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите; а я, по крайней мере, в
вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы… О, я знаю вас: вы если
начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
Чтобы бусурменов били, и турков бы били, и татарву били бы; когда и ляхи
начнут что против
веры нашей чинить, то и ляхов бы били!
— Я тоже не могла уснуть, —
начала она рассказывать. — Я никогда не слышала такой мертвой тишины. Ночью по саду ходила женщина из флигеля, вся в белом, заломив руки за голову. Потом вышла в сад
Вера Петровна, тоже в белом, и они долго стояли на одном месте… как Парки.
Почти каждый вечер он ссорился с Марией Романовной, затем с нею
начала спорить и
Вера Петровна; акушерка, встав на ноги, выпрямлялась, вытягивалась и, сурово хмурясь, говорила ей...
Когда, приехав с дачи,
Вера Петровна и Варавка выслушали подробный рассказ Клима, они тотчас же
начали вполголоса спорить. Варавка стоял у окна боком к матери, держал бороду в кулаке и морщился, точно у него болели зубы, мать, сидя пред трюмо, расчесывала свои пышные волосы, встряхивая головою.
Утомленная муками родов,
Вера Петровна не ответила. Муж на минуту задумался, устремив голубиные глаза свои в окно, в небеса, где облака, изорванные ветром, напоминали и ледоход на реке, и мохнатые кочки болота. Затем Самгин
начал озабоченно перечислять, пронзая воздух коротеньким и пухлым пальцем...
Вера Петровна играла на рояле любимые пьесы Бориса и Лидии — «Музыкальную табакерку» Лядова, «Тройку» Чайковского и еще несколько таких же простеньких и милых вещей, затем к роялю села Таня Куликова и, вдохновенно подпрыгивая на табурете,
начала барабанить вальс.
—
Вера, ты простишь меня, если я заговорю… —
начал робко Райский у часовни.
Она отошла к окну и в досаде
начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны — «как у
Веры тогда… — думал он. — Да, да, да — вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся… Русалки!»
—
Вера! —
начал он, едва превозмогая смущение, — я нечаянно, кажется, узнал часть твоего секрета…
И Райский развлекался от мысли о
Вере, с утра его манили в разные стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи в домашнем гнезде, новые лица, поле, газета, новая книга или глава из собственного романа. Вечером только
начинает все прожитое днем сжиматься в один узел, и у кого сознательно, и у кого бессознательно, подводится итог «злобе дня».
Райский по утрам опять
начал вносить заметки в программу своего романа, потом шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум, трем лицам в городе, с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида
Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь к каждому звуку в роще.
После каждого выстрела он прислушивался несколько минут, потом шел по тропинке, приглядываясь к кустам, по-видимому ожидая
Веру. И когда ожидания его не сбывались, он возвращался в беседку и
начинал ходить под «чертову музыку», опять бросался на скамью, впуская пальцы в волосы, или ложился на одну из скамей, кладя по-американски ноги на стол.
Стало быть, ей,
Вере, надо быть бабушкой в свою очередь, отдать всю жизнь другим и путем долга, нескончаемых жертв и труда,
начать «новую» жизнь, непохожую на ту, которая стащила ее на дно обрыва… любить людей, правду, добро…
— Клянусь тебе,
Вера, —
начал он, вскочив, — нет желания, нет каприза, нет унижения, которого бы я не принял и не выпил до капли, если оно может хоть одну минуту…
— В
Веру, — продолжал Марк, — славная девочка. Вы же брат ей на восьмой воде, вам вполовину легче
начать с ней роман…
— Позвольте посоветовать вам,
Вера Васильевна, —
начал Тит Никоныч, отвечая на возражение
Веры, — не пренебрегать здоровьем.
Райский пришел к себе и
начал с того, что списал письмо
Веры слово в слово в свою программу, как материал для характеристики. Потом он погрузился в глубокое раздумье, не о том, что она писала о нем самом: он не обиделся ее строгими отзывами и сравнением его с какой-то влюбчивой Дашенькой. «Что она смыслит в художественной натуре!» — подумал он.
Вере подозрительна стала личность самого проповедника — и она пятилась от него; даже послушавши, в
начале знакомства, раза два его дерзких речей, указала на него Татьяне Марковне, и людям поручено было присматривать за садом. Волохов зашел со стороны обрыва, от которого удалял людей суеверный страх могилы самоубийцы. Он замечал недоверие
Веры к себе и поставил себе задачей преодолеть его — и успел.
— Ну, ты после потопа родился и сочиняй свои драмы и романы, а нам не мешай!
Начни ты, Марфенька, а ты,
Вера, послушай! Потом, когда Марфенька устанет, ты почитай. Книга хорошая, занимательная!
Вот если б с них
начать, тогда бы у вас этой печали не было, а у меня было бы меньше седых волос, и
Вера Васильевна…
—
Вера, я хотел тебя спросить… —
начал он.
— Говори, — приставала она и
начала шарить в карманах у себя, потом в шкатулке. — Какие такие ключи: кажется, у меня все! Марфенька, поди сюда: какие ключи изволила увезти с собой
Вера Васильевна?
—
Вера Васильевна! — сказал он, глядя на нее в смущении. — Борис Павлович, —
начал он, продолжая глядеть на нее, — ты знаешь, кто еще читал твои книги и помогал мне разбирать их!..
— Теперь, если б Бог дал пристроить тебя… —
начала было Татьяна Марковна со вздохом, но
Вера остановила ее.
— Я прямо
начну, Иван Иванович, — сказала
Вера, дрожа внутренне, — что с вами сегодня? Вы как будто… у вас есть что-то на уме…
— Послушай,
Вера, я хотел у тебя кое-что спросить, —
начал он равнодушным голосом, — сегодня Леонтий упомянул, что ты читала книги в моей библиотеке, а ты никогда ни слова мне о них не говорила. Правда это?
Райский перешел из старого дома опять в новый, в свои комнаты. Козлов переехал к себе, с тем, однако, чтоб после отъезда Татьяны Марковны с
Верой поселиться опять у нее в доме. Тушин звал его к себе, просвещать свою колонию,
начиная с него самого. Козлов почесал голову, подумал и вздохнул, глядя — на московскую дорогу.
Он
начал живо отбирать все постороннее
Вере, оставив листков десяток, где набросаны были характеристические заметки о ней, сцены, разговоры с нею, и с любовью перечитывал их.
Он так же боязливо караулил взгляд
Веры, стал бояться ее голоса, заслышав ее шаги,
начинал оправляться, переменял две-три позы и в разговоре взвешивал слова, соображая, понравится ли ей то, другое или нет.
Лесничий соскочил и
начал стучать рукояткой бича в ворота. У крыльца он предоставил лошадей на попечение подоспевшим Прохору, Тараске, Егорке, а сам бросился к
Вере, встал на подножку экипажа, взял ее на руки и, как драгоценную ношу, бережно и почтительно внес на крыльцо, прошел мимо лакеев и девок, со свечами вышедших навстречу и выпучивших на них глаза, донес до дивана в зале и тихо посадил ее.
Правительство знает это, но, по крайней памяти, боится, что христианская
вера вредна для их законов и властей. Пусть бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться с чужестранцами. Да как? Кто
начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место другому. Микадо не предложит, а если бы и вздумал, так сиогун не сошьет ему нового халата и даст два дня сряду обедать на одной и той же посуде.
Свою историю
Вера Ефремовна рассказала так, что она, кончив акушерские курсы, сошлась с партией народовольцев и работала с ними. Сначала шло всё хорошо, писали прокламации, пропагандировали на фабриках, но потом схватили одну выдающуюся личность, захватили бумаги и
начали всех брать.
Конечно, всякий может увлекаться, всякий — неизбежная жертва ошибок, но когда почва уходит из-под ваших ног, когда все кругом
начинает колебаться, человека спасает
вера.
Когда уже достаточно ободняло, то из города
начали прибывать некоторые даже такие, кои захватили с собою больных своих, особенно детей, — точно ждали для сего нарочно сей минуты, видимо уповая на немедленную силу исцеления, какая, по
вере их, не могла замедлить обнаружиться.
—
Вера, —
начал Павел Константиныч, — Михаил Иваныч делает нам честь, просит твоей руки. Мы отвечали, как любящие тебя родители, что принуждать тебя не будем, но что с одной стороны рады. Ты как добрая послушная дочь, какою мы тебя всегда видели, положишься на нашу опытность, что мы не смели от бога молить такого жениха. Согласна,
Вера?
Вера Павловна и муж отправились с Павлом Константинычем и просидели
начало вечера.
Швеи несколько времени не могли опомниться от удивления, потом
начали благодарить.
Вера Павловна дала им довольно поговорить о их благодарности за полученные деньги, чтобы не обидеть отказом слушать, похожим на равнодушие к их мнению и расположению; потом продолжала...
— Хорошо,
Вера Павловна, я
начну говорить вам грубости, если вам это приятнее. В вашей натуре,
Вера Павловна, так мало женственности, что, вероятно, вы выскажете совершенно мужские мысли.
Вера Павловна
начала разбирать свои вещи для продажи, а сама послала Машу сначала к Мерцаловой просить ее приехать, потом к торговке старым платьем и всякими вещами подстать Рахели, одной из самых оборотливых евреек, но доброй знакомой
Веры Павловны, с которой Рахель была безусловно честна, как почти все еврейские мелкие торговцы и торговки со всеми порядочными людьми.
Но эти люди, которые будут с самого
начала рассказа думать про моих
Веру Павловну, Кирсанова, Лопухова: «ну да, это наши добрые знакомые, простые обыкновенные люди, как мы», — люди, которые будут так думать о моих главных действующих лицах, все-таки еще составляют меньшинство публики.
Вера Павловна попробовала сказать, чтоб он бросил толковать об этом, что это пустяки, он привязался к слову «пустяки» и
начал нести такую же пошлую чепуху, как в разговоре с Лопуховым: очень деликатно и тонко стал развивать ту тему, что, конечно, это «пустяки», потому что он понимает свою маловажность для Лопуховых, но что он большего и не заслуживает, и т. д., и все это говорилось темнейшими, тончайшими намеками в самых любезных выражениях уважения, преданности.
— Я пришел без зову,
Вера Павловна, —
начал он: — но я видел Александра Матвеича и знаю все. Поэтому рассудил, что, может быть, пригожусь вам для каких-нибудь услуг и просижу у вас вечер.
Когда
Вера Павловна на другой день вышла из своей комнаты, муж и Маша уже набивали вещами два чемодана. И все время Маша была тут безотлучно: Лопухов давал ей столько вещей завертывать, складывать, перекладывать, что куда управиться Маше. «Верочка, помоги нам и ты». И чай пили тут все трое, разбирая и укладывая вещи. Только что
начала было опомниваться
Вера Павловна, а уж муж говорит: «половина 11–го; пора ехать на железную дорогу».
Это значит, что муж может
начинать делать чай: поутру он делает чай, и что
Вера Павловна, — нет, в своей комнате она не
Вера Павловна, а Верочка, —
начинает одеваться.
Так прошло у них время третьего года и прошлого года, так идет у них и нынешний год, и зима нынешнего года уж почти проходила, снег
начинал таять, и
Вера Павловна спрашивала: «да будет ли еще хоть один морозный день, чтобы хоть еще раз устроить зимний пикник?», и никто не мог отвечать на ее вопрос, только день проходил за днем, все оттепелью, и с каждым днем вероятность зимнего пикника уменьшалась.
— Мы все говорили обо мне, —
начал Лопухов: — а ведь это очень нелюбезно с моей стороны, что я все говорил о себе. Теперь я хочу быть любезным, — говорить о вас!
Вера Павловна. Знаете, я был о вас еще гораздо худшего мнения, чем вы обо мне. А теперь… ну, да это после. Но все-таки, я не умею отвечать себе на одно. Отвечайте вы мне. Скоро будет ваша свадьба?
— Ах! — вскрикнула
Вера Павловна: — я не то сказала, зачем? — Да, вы сказали только, что согласны слушать меня. Но уже все равно. Надобно же было когда-нибудь сжечь. — Говоря эти слова, Рахметов сел. — И притом осталась копия с записки. Теперь,
Вера Павловна, я вам выражу свое мнение о деле. Я
начну с вас. Вы уезжаете. Почему?
Вера Павловна
начала свою историю.
Ведь она, в самом
начале рассказа, тоже принесла письмо, от которого пришла в ужас
Вера Павловна.